Жить не по-собачьи

Рассказ мексиканского писателя Хосе Мансисивора, посвященный революции в Мексике 1910—1917 гг.

Ночь застигла нас внезапно. Полковник приказал разбить бивак на остроконечной вершине, поднимавшейся над сплетением горных хребтов. Повсюду раздавались одиночные выстрелы, преследуя повстанцев, бежавших врассыпную. Рядом со мной примостились пленные, закутавшись в свои плащи, так что видны лишь глаза, черные, тоскливые. Полковник кликнул меня. Он дал мне хлебнуть спиртного и приказал:

— На заре расстреляешь пленных. Сначала допроси их. Выведай, что сможешь, о планах врага.

Через несколько минут полковник уже храпел, растянувшись во весь рост. Пленные не шевелились и не смыкали глаз; их трагическое молчание сливалось с безмолвием ночи.

Солдаты раздули тлеющий костер. В трепетных отсветах пламени глаза пленных заблестели еще ярче. Я уселся рядом и с напускным дружелюбием заговорил о разных пустяках. Пленные смотрели на меня отсутствующим взором. Их взгляды скользили по моему лицу и терялись средь неприступных громад обрывистого кряжа.

Молчание стало гнетущим. Я вскочил, подбежал к спящему полковнику и, завладев бутылкой, из которой он меня недавно угощал, протянул ее пленным. Двое отказались, а третий, дрожа всем телом, жадно припал к бутылке. Затем он отер рот и попытался улыбнуться мне, горько скривив губы.

Я снова уселся рядом с пленными. Повинуясь какому-то безотчетному внутреннему порыву, я заговорил с ними о себе. О своем детстве, о юности, растраченной в боях, и о мечте — неразлучной спутнице моих отроческих лет. Временами мне казалось, что я брежу, Что я говорю сам с собой, усевшись против собственной тени, которая распалась натрое в призрачном свете луны…

Вдруг рядом со мной кто-то певуче заговорил. Самый юный из пленных, тот, который дрожавшими руками схватил бутылку, чуть слышно бормотал, закрыв глаза:

— Странная штука жизнь. Я тоже в детстве мечтал. Мечтал о том же, что и ты. Как и тебе, мне чудилось, что я хуже собаки… Загнанный пес, который питается отбросами.

Он помолчал. Вдруг снова раздался его голос:

— А теперь и того хуже. Сделаюсь дохлым псом с распоротым брюхом… Падалью, гниющей под солнцем и дождем…

— Прекрати! — приказал я, и ночь словно обрубила острым лезвием мой крик. Я медленно подполз ближе и прошептал на ухо своему собеседнику:

— За что сражаешься?

— Как тебе объяснить… Что-то сжимает мне сердце и комком подкатывает к горлу. Страсть хочется увидеть, как люди будут жить не по-собачьи!

Я нащупал его руку, сжал ее. А затем, почти касаясь губами его уха, прошептал:

— Хочешь, поищем нашу мечту вместе?

Другие пленные догадались, о чем мы шепчемся. Они вопросительно посмотрели на нас и, как только мы посвятили их в свою тайну, пошли за нами.

Мы поползли с трудом. Мы нырнули в таинственную бездну ночи. Луна уже зашла. Спотыкаясь, бежали мы в поисках мира, где люди, как в наших детских грезах, жили бы не по-собачьи…