«Это жизнь». Мать

Продолжаем публикацию книги художественных очерков «Это – жизнь», изданной в 1964 году. Автор – известный советский журналист, спецкор газеты «Правда» Елена Костноненко.

Главная тема книги – становление характера, морали советского человека – творца социалистического общества, активного строителя коммунизма.

За успешную работу в печати Елена Кононенко награждена орденом Ленина и орденом Великой Отечественной войны 1-й степени.

Мы узнали случайно о том, что Дима лежит в госпи­тале. Нам сказала об этом Никифоровна, которая чинит белье для раненых.

Дима тяжело искалечен. У него нет рук, сильно по­вреждены лицевые кости, и лицо стало неузнаваемым. Даже удивительно, что Дима выжил. Доктор говорит, что у него железный организм. Это правда. Димка стар­ше нас. В школе он считался первым силачом. А какой он был красивый, ладный! Дело прошлое, мы все зави­довали Диме, не было девочки, которая бы не загляды­валась на него. Даже Стелла, самая гордая девочка из девятого класса, которую мы все боготворили, была влюблена в Димку, это факт.

Сейчас мы учимся в десятом классе. Дима ушел на войну добровольцем, когда мы были в девятом. Мы с гордостью читали вслух его письма с фронта: за отвагу его представили к награде. Если бы не эта беда с ним, он непременно стал бы Героем Советского Союза. Но вот так случилось. Война без жертв не бывает. Скоро нам призываться, и мы отомстим, конечно, врагу за все Димкины раны. Я первый буду бить фашистов беспо­щадно.

Как только Никифоровна рассказала нам все о Дим­ке, мы немедля помчались к нему в госпиталь. Никифо­ровна кричала нам вслед: «Постойте! Погодите! Куда вы! Димка не захочет вас видеть, даже мать ничего не знает…» Но мы все же помчались в госпиталь. Стелла тоже пошла с нами.

Доктор нас не пустил к Диме.

—   Нет, молодые люди,— сказал он, внимательно разглядывая наши взволнованные лица,— я не могу вас пустить к вашему товарищу. Я сначала должен подгото­вить его к этому свиданию. И вообще надо все хорошо обдумать. Я не уверен, сумеете ли вы отнестись к тепе­решнему Диме Устинову так, как относились раньше…

И доктор рассказал нам то, что мы уже узнали от Никифоровны.

—   Это мужественный юноша, дети мои, — ска­зал доктор, протирая очки платком. — Я успел его по­любить.

—   Какое же это мужество?! — горько шептала Стел­ла.— Какое же это мужество, если он боится встретиться с нами и, не повидав никого, хочет уехать в инвалидный дом!

—  Он не за себя боится,— возразил доктор,— он за вас боится…

—   Ну, так я покажу ему, как сомневаться в мужест­ве друга! — с обидой вскричал Пашка.— Ведите меня сейчас же, доктор, к нему, я не посмотрю, что он инва­лид, я его так обругаю, я…

Пашка не выдержал и вдруг всплакнул, отвернув­шись к окну. Пашкины слезы тронули старого доктора.

—  Хорошо,— кивнул он седой головой,— я вам по­могу. Я постараюсь убедить Диму. А пока прощайте. Приносите завтра письма, а там видно будет…

Мы поблагодарили доктора и вышли из госпиталя. Мы сразу же стали писать письма Димке. Не сговари­ваясь, все написали ему, что он нам теперь еще дороже, чем был, и требовали встречи.

Каждый из нас притащил из дома что смог: лепешки, сахар, молоко,— а Стелла принесла цветы. В этот же вечер мы отнесли все это в госпиталь.

Утром снова отправились к Диме. День был на ред­кость теплый, и мы весело шагали по залитым весенним солнцем улицам, переполненные любовью к товарищу.

—   Пожалуйте в палату,— сказала нам санитарка Марья Антоновна.— Доктор там и приказал вас про­вести.

—   Всех? — тревожно спросила Стелла.

—   Всех,— улыбнулась санитарка.

—   Ну, как он, нянечка? — волнуясь, расспрашивали мы Марью Антоновну, пока она раздавала нам хала­ты.— Как он слушал наши письма? Что сказал?

—   Смирился, — растроганно ответила Марья Антоновна и концами косынки вытерла глаза.— Сначала — нипочем, а потом смирился… Слова ваши, видать, до нутра его дошли, просветлел весь… Прихожу я потом к нему, а он зеркало просит. «Нянечка,— говорит,— под­неси ты мне зеркало к лицу, хочу я посмотреть на се­бя…» А я ему и говорю: «К чему тебе, голубчик, на себя смотреть?..» «Да ведь страшен я очень, нянечка, испу­гаются они, не узнают, как ты думаешь, нянечка?» А я ему говорю: «Сердце, сердце узнает, с лица-то не чай пить, товарищ ты им…» И ведь что вы думаете, после записок ваших согласился сказать матери. Скрывался ведь он от матери-то, а тут велел допустить… Пошли за ней…

—   Неужели пошли?! — с сожалением воскликнула Стелла.— Лучше бы мне пойти подготовить ее…

Дима лежал в палате один. Около него сидел доктор.

Впереди шел Пашка. За ним — гурьбой все мы. По­зади всех — Стелла.

Мы подошли к белой постели. Крик горечи и ужаса чуть было не вырвался из наших уст. Мы не узнали Ди­му. Нет, не могу я передать наше состояние. Все мое существо сковала страшная тоска, чувство жалости, и имеете с тем в сердце с небывалой силой заклокотала июба к гитлеровцам, которые так изувечили, так изуро­довали нашего Диму.

На секунду бросилось в глаза растерянное лицо Пашки. Потом я услышал сзади шорох, обернулся и уви­дел бледную Стеллу, услышал ее шепот:

—   Это ужасно! Это не он. Я не могу. Мне страшно.

Она закрыла лицо руками и выскользнула из пала­ты. Хорошо, что Димка еще не успел ее заметить.

Первый взял себя в руки Пашка. Он воскликнул:

—  Здорово, чиж! — называя Диму старым школьным прозвищем и стараясь, чтобы голос звучал как можно бодрей.

Но Пашкин голос был какой-то деланный, слишком веселый, а это знакомое нам слова «чиж» ужалило нас всех, как оса. Мы притихли. Все хорошие и благородные слова, которые так легко говорились в письмах, куда-то исчезли. Мы словно онемели. Это и нас и его, как видно, мучило.

«Как же он будет жить?.. Как же мы будем с ним разговаривать, приходить к нему?..» — пронеслось в мыслях. Никто из нас не знал, что сказать. Мы растеря­лись, прятались за спины друг друга.

И в это время, расталкивая нас, кто-то быстрыми, легкими шагами прошел, нет, не прошел, а пробежал от двери к постели. И мы увидели маленькую, худощавую черноволосую женщину…

—  Димушка! Сынок мой родной… Жив!.. Сыночек! — услышали мы голос, полный счастья.

Мать опустилась на колени у изголовья Димы, ла­скала его изувеченное лицо, гладила волосы, целовала глаза, приговаривая:

—   Жив, жив!.. Димушка мой, мальчик мой!..

Ни одним словом, ни одним движением не выдала она своей материнской боли.

Она не замечала ни нас, ни доктора, ни Марьи Анто­новны. Счастливо и нежно шептала:

—   А у нас комната теперь новая, светлая, воздуха много, тебе понравится… Радио проведем. Цветы поста­вим на окошко… Товарищи к тебе приходить будут… Пирожок я вам в воскресенье испеку с грибами и рисом…

И все гладила и гладила маленькими, исколотыми иглой ладонями голову Димы.

—  Мама,— смущенно и радостно шептал Димка,— маме… Ну, что ты меня… как маленького… Мамка, ну брось!.. Тут люди…

Мы не могли отвести глаз от этих двух голов, лежа­щих рядом на подушке,— от светлой, пересеченной шра­мами головы Димы и от темноволосой головы его мате­ри. Каждый из нас вдруг вспомнил свою мать, свою хло­потливую, усталую, порой ворчливую мать — ту, кото­рую мы так часто огорчаем, о которой порой так мало заботимся, ту, которая нас выносила, выходила и с ко­лыбели согревала своей бескорыстной лаской.

И в душах наших поднимались большие, яркие, не изведанные доселе нами чувства.

1944 г.