Был ли человеком русский мужик?

Продолжение очерка Н.Яновского-Максимова «Якушкин».

Имя Якушкина стало широко известно по нашумев­шему «Псковскому делу».

Якушкин решил направиться в Псковскую и Новго­родскую губернии, где нетронутыми лежали драгоцен­ные «клады» старинных песен, народных сказаний, бы­лин. Он решил посмотреть и описать жизнь далеких медвежьих углов, увидеть горе-горюшко народное, потол­ковать с мужиками. С этой целью он договаривается с журналом «Русская беседа», где будут помещаться его путевые письма и очерки.

Якушкин выехал в Псков.

Приключение в Пскове явилось первым открытым столкновением Якушкина с полицией. С того времени и начинается преследование его царской охранкой, про­должавшееся до самой смерти Якушкина.

Что произошло в Пскове?

Об этом Якушкин потом так написал:

«В Пскове я отправился в полицию прописать свой паспорт.

— Сделайте одолжение: пропишите мой паспорт! — сказал я какому-то чиновнику.

Чиновник взял мой паспорт, посмотрел на него, потом взглянул на меня. Кажется, его поразила моя одежда: я был одет по-русски.

— Вы губернский секретарь Якушкин? — спросил он, недоверчиво смотря на меня.

— Точно так.

— Я покажу ваш вид частному приставу,— сказал он.

— Как вам угодно,— отвечаю я.

Этот господин пошел в присутствие к частному при­ставу. Через минуту вернулся и пригласил меня идти в присутствие.

— Что? — спросил меня частный пристав, сидевший за присутственным столом в белой рубашке и в халате нараспашку. Его высокоблагородию, видно, не хотелось сказать мне «вы», а с «ты» оно относиться ко мне не решалось, потому оно благоразумно избежало местои­мений.

— Пришел просить записать мой паспорт,— отвечал я.

— Губернский секретарь! — грозно проговорил част­ный.— Как же можно так одеваться?

— По роду моих занятий,— отвечал я со всевозмож­ною учтивостью,— мне необходим этот костюм.

— Какие такие занятия, которые требуют мужиком одеваться.

Я подал ему удостоверение «Русской беседы», кото­рым подробно объяснялись мои занятия.

— Все бумаги фальшивые! — сказал он.— Подписи фальшивые! Бумаги фальшивые!

— Если фальшивые подписи, как вы думаете, то вы, как мне кажется, должны меня арестовать,

— Не разговаривать! — крикнул разгневанный част­ный так, что стекла задрожали.

— Я должен вам сказать, господин частный пристав, что я с вами как с частным человеком и говорить не хочу, а как частному приставу я должен вам отвечать на сде­ланное мне замечание и как частный пристав вы должны меня выслушать.

— Ах так! Пожалуйте, милостивый государь, в канце­лярию… Посмотрим!

— Не угодно ли вам немного потрудиться: пойти с господином квартальным в полицию! — сказал частный, входя через полчаса в канцелярию, видимо желая сост­рить на мой счет.

— Угодно неугодно, а надо идти, куда приказано.

— За что вас арестовали? — спросил провожавший меня квартальный.

— Не знаю.

— Для чего вы одеваетесь мужиком? Я объяснил ему.

— Верно, вас завтра выпустят.

— Как завтра?— спросил я, не веря в возможность арестовать человека на целую ночь безвинно, по одной прихоти».

Попав сперва в дворянскую арестантскую, Якушкин получил даже порцию щей. Но дворянская привилегия продолжалась недолго. За то, что он подошел к окну и пытался его открыть, Якушкина перевели в арестантскую, уже не дворянскую.

«Вы знаете,— писал Якушкин,— что я хожу по дерев­ням, выбираю избы для ночлегов попроще, стало быть, к грязи присмотрелся, но такой, какую я нашел в арес­тантской, не дай бог вам увидеть. Я целую ночь присесть не мог. Комната… Нет, не комната, а подвал, довольно большой, перегороженный, неизвестно для чего, пополам, с мокрым полом, на котором паскудят и который никогда не чистят! И этот подвал никогда не отворяют!

— Ты за что попал? — спросил меня один арестант, мальчик лет восемнадцати, которого я увидел на другой день поутру, потому что в арестантской огня не было.

— Не знаю, брат!

— Верно, стянул что?

— Нет, пока бог миловал…

— А ты за что? — спросил я его в свою очередь.

— Да от барина сбежал; напился пьян, да на улице и подняли. Вот одиннадцать дней, как держат, хоть бы в баню пустили.

Баня этому мальчику была необходима: каждый во­лос на голове буквально был усеян известными насеко­мыми.

— Что с тобой будет?

— А приведут меня к господам моим, те в ту же пору половину головы обреют, выпорют, а там через три дня еще выпорют, а там еще через три дня выпорют — до трех раз, да и оставят.

— А разве бывало уже с тобой это?

— В другой раз… Не знаешь ли ты, человек милый, сказки ли какой? Спать не могу.

— Я стал ему рассказывать историю «ветхого завета».

— Однако я вижу, ты из книг говоришь,— сказал му­жик, выходя из-за перегородки нашей арестантской и до того времени спавший.— Скажи, человек душевный, за что тебя схватили?— спросил он меня.

— Я не мужик, а надел мужицкое платье. За это по­садили.

— Как, за мужицкую одежду?

— Да, за мужицкую одежду.

— Да разве мужик не человек?

На этот вопрос я не знал, что могу сказать, а потому и не отвечал ему».

На утро Якушкина повели наверх. Его приводили и снова уводили. Так продолжалось шесть дней. Потом его выпустили с условием, что он немедленно оставит Псков.

Когда Якушкин сел в поезд, его вытащили из вагона, снова арестовали. Требовалось что-то «выяснить». Якуш­кин просидел в арестантской еще шесть дней.

С большими мытарствами добрался Якушкин до сто­лицы.

Когда в печати появился очерк Якушкина о том, что произошло в Пскове, поднялся небывалый шум. В ряде газет были помещены гневные статьи с требованием рас­следовать этот случай. Заговорили о произволе, беззако­нии. Якушкин, предав свое дело гласности, сумел поднять широкие общественные круги столицы и печать на защиту гражданских прав человека. В условиях жесточайшей реакции, царского режима выступления Якушкина пора­жали смелостью. Дело дошло до того, что псковский по­лицеймейстер Гемпель вынужден был выступить в печати с объяснениями. Завязалась полемика. «Псковское дело» долго волновало общество.

*

Популярность Якушкина росла. В нем увидели не только талантливого этнографа, исследователя историчес­ких глубин, но одаренного писателя, смело протестовав­шего против беззакония.

Его очерки и рассказы о жизни далеких, захолустных уголков; куда «три года скачи — не доскочешь», вызыва­ли интерес. Своеобразный, меткий язык, живые образы, смелость и правдивость привлекали читателей.

Якушкин много писал о крепостном праве. Он зло высмеивал либералов, которые только делали вид, что заботятся о народе. Вот как показал Якушкин помещи­ков, готовящихся к отмене крепостного права:

«…когда дозволено было просить государя об осво­бождении крестьян, по губерниям собирались дворяне: надо писать адресы — дозволено писать государю. Ста­ли писать и подавать проекты об освобождении крестьян.

Рассказывают: входит некто в дом дворянского со­брания, заходит в буфет и находит там всех дворян.

— Что вы здесь, господа, делаете? — спросил он од­ного из дворян.

— Водку пьем! — отвечал тот, закусывая только что выпитую рюмку соленым грибком.

— Что же не идут в залу собрания?

— Да что же там делать?

— Как что?

— Да там Семен Петрович читает свой проект, что сам написал.

— Ну, так слушать этот проект?

— Нечего там слушать, никто и не слушает. Один и читает…

Заглянул этот некто в залу: там один барин читает, а другой барин этого барина с видимым вниманием слу­шает.

— Там Семена Петровича кто-то слушает,— сказал он, воротившись опять в буфет.

— А это, верно, Петр Семенович. Ну да, это Петр Семенович.

— Отчего же один только Петр Семенович слушает Семена Петровича?

— Тому нельзя не слушать.

— Отчего же?

— Нельзя: Петр Семенович должен Семену Петро­вичу».

Якушкину близки страдания народа, его чаяния, меч­ты о свободе. «У Якушкина в очерке «Бунты на Руси» и в его «Путевых письмах» правдивые описания крестьян­ских волнений, предшествовавших падению крепостного права. Он воскресил затаенные думы народа о Пугачеве и Степане Разине.

Якушкин не приукрашивает действительности. Он ве­рен правде. Наряду с описанием крестьянских выступ­лений против помещиков он пишет и о безропотном смирении забитого мужика, его покорности, темноте. Но показывает так, что вызывает возмущение, гнев, про­тест.

Вот несколько строк, написанных Якушкиным о слу­чае в Орловской губернии, который произошел через три только месяца после царского манифеста об освобожде­нии крестьян— 11 мая 1861 года.

«Граф Тонин приехал в деревню мужиков пороть. Работники были на поле; услыхали, что Тонин мир по­рет, отпрягли лошадей, сели верхом да в деревню.

— Куда вы едете?

— Сечься, мир порют!

Приехали, их перепороли, они поклонились, сказали «спасибо» и поехали на работу».

Известность Якушкина все возрастала. Дело дошло до сенсаций.

В Петербурге на Невском проспекте в витрине фото­графии Берестова и Щетинина был выставлен большой фотоснимок Якушкина. Здесь шла бойкая продажа этих снимков, которые выдавались за фотографии Пугачева, о котором Якушкин не раз писал. Почин Берестова и Щетинина подхватили в Париже оборотистые фотогра­фы, которые продавали в Пале-Рояле фото Якушкина с подписью — «Pougatscheff».

Якушкина охотно печатали. Он выступал на литера­турных вечерах с чтением своих произведений. Геогра­фическое общество, признав большие заслуги Якушки­на в отечественной этнографии, наградило его серебря­ной медалью и присвоило звание сотрудника общества. Лестные отзывы были помещены в «Известиях Академии наук».

За свою короткую жизнь Якушкин написал множест­во очерков и рассказов из жизни крестьян Новгородской, Псковской, Орловской, Черниговской, Нижегородской, Астраханской губерний.

Якушкин собрал и напечатал свыше 400 старинных русских песен (лирических, исторических, обрядовых). Это — огромный вклад в историю русского народного ис­кусства.

Прошло много лет, и Алексей Максимович Горький высоко оценил творчество Якушкина, которое, по словам писателя, ценно тем, что «Якушкин черпал его непосред­ственно из уст народа».

(Окончание следует)