Картинка из советской жизни

Иван Родионович, инвалид войны, бывший председатель одного из колхозов в Харьковской области, а ныне бухгалтер того же колхоза, направлялся в столицу СССР, город-герой Москву, навестить семью своей старшей дочери. Нагружённый гостинцами –  несколькими большими кусками домашнего сала и пятикилограммовым мешком отборных семян подсолнечника, он добрался наконец до железнодорожной станции, откуда пригородная электричка должна была довезти его до Харькова. Далее – поездом дальнего следования до Москвы.

В ожидании электрички Иван Родионович зашёл в станционный буфет выпить пива. Положив баулы с гостинцами на стул у одного из столиков, Иван Родионович подошёл к стойке буфета и обратился к молоденькой буфетчице: «Дочка, будь ласка, кухоль пыва, кильце ковбасы и хлибца». «Дочка» в белой сатиновой блузке, чёрной узкой юбке, с кружевным передником и с такой же кружевной наколкой в пышных волосах сосредоточенно занималась подсчётом выручки и даже не повернула голову в сторону посетителя. Закончив подсчёт и закрыв кассу, девушка скрылась за шторкой, отделявшей буфетную стойку от подсобного помещения. Вскоре оттуда донёсся весёлый разговор, перемежаемый громким смехом.

Иван Родионович кашлянул несколько раз…, потом постучал по стойке буфета – один раз, ещё раз громче… Из-за шторки никто так и не вышел, а разговор стал оживлённее. Тогда Иван Родионович решительно стукнул кулаком по стойке и строго позвал: «Товарищ буфэтныця!»

Голоса смолкли, а из-за шторки показалось наконец недовольное лицо буфетчицы, которая грубо спросила: «Ну що? Що ты орёшь, сэлюк?»

«Бач яка! Загородылась!» — насмешливо отозвался Иван Родионович, а внутри у него нехорошо заныло… Буфетчица была не намного старше его младшей дочери, которая родилась уже после войны и училась теперь в Белгороде. «Сэло дае той самый хлиб, якый у тэбэ тут на прылавку», — с трудом сдерживая горечь, нравоучительно начал Иван Родионович.

«Так и йв бы свий хлиб у сэбэ на конюшни…», — глупо хохотнула буфетчица.

«Що ты соби дозволяешь!» — вскипел Иван Родионович. Он хотел сказать, что теперь такие как она могут учиться и работать, смеяться и жить, и за это он и такие как он «сэлюки» проливали кровь на фронте…, но в горле у него встал комок, и, неуклюже двигая изуродованной осколком фашистского снаряда рукой, он полез в карман своего мешковатого плаща за пачкой папирос и спичками.

Буфетчица испуганно притихла и, хлопая круглыми глазами, поставила перед Иваном Родионовичем бутерброд с колбасой на тарелке. «А пыва нэма… Правда, нэма », — быстро проговорила она.

«Спасыби за всэ», — глухо проговорил Иван Родионович, пошёл к столику, подхватил свои мешки и вышел вон.

***

Электричка остановилась у перрона. Пассажиры с багажом и без выходили из вагонов и двигались по платформе в направлении красивого здания харьковского вокзала. Среди них был и простецкого вида пожилой мужчина в мешковатом плаще с баулами через плечо. Выйдя на привокзальную площадь, он уверенно пересёк её и, не спрашивая ни у кого дороги, зашагал по улице.

Вскоре он подошёл к зданию, в котором располагался горком партии. Здесь он бывал не раз, хотя и не часто. Но именно сюда он явился с товарищами по первичной организации летом 41-го – первыми добровольцами в их районе были коммунисты.

Иван Родионович открыл дверь и зашёл внутрь.

***

Полина Петровна хлопотала по хозяйству, когда в дверь маленькой хатки кто-то робко постучал. «Заходьтэ, нэ запэрто», — громко отозвалась она, прилаживая над чисто вымытым окошком кипенно-белую кружевную занавеску.

Дверь из сеней приоткрылась, и в комнату скромно протиснулась городского вида молодая женщина – в чёрных ботиках, синем болоньевом плаще с клетчатым капюшоном, с дамской сумочкой в одной руке и авоськой в другой. В авоське виднелись три бутылки пива и какие-то свёртки.

«Иван Родионович дома?» — спросила гостья.

«Ни, вин в Москве, — ответила Полина Петровна с интересом разглядывая незнакомку. – А вы хто будэтэ?»

«Ось… Пэрэдайтэ йому…», — проговорила девушка и положила авоську на стоявший у двери табурет.

«Що ж вин зробыв такого, — улыбнулась Полина Петровна, — що йому таки гостынци пэрэдають?»

«Я прыихала прощенья просыты…» — Девушка присела на краешек табурета, опустила голову и заплакала.