Зеркало русской революции. Часть 1

9 сентября 1828 года родился знаменитый русский писатель, мыслитель, философ, получивший признание во всём мире, Лев Николаевич Толстой. Прогрессивные идеи Толстого внесли большой вклад в развитие общественной мыли 19го века. В.И. Ленин так писал о нём: «Толстой велик, как выразитель тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России. Толстой оригинален, ибо совокупность его взглядов, взятых как целое, выражает как раз особенности нашей революции, как крестьянской буржуазной революции. Противоречия во взглядах Толстого, с этой точки зрения, — действительное зеркало тех противоречивых условий, в которые поставлена была историческая деятельность крестьянства в нашей революции».

Как ни велика площадь земного шара, есть на его поверхности четыре сотни гектаров, которые у человечества на особом счету: здесь жил Лев Толстой.

Возможно, что Ясная Поляна была для него действительно центром, осью, точкой отсчета. «Без своей Ясной Поляны,— говорил он,— я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней».

Когда видишь на рабочем столе Толстого маленький глобус, то невольно вспомнается и другое его высказывание: «В духовной жизни человека есть нейтральная точка, став на которую, он сразу увидит всю правду и ложь жизни. Это все равно как в шаре есть центр».

В Ясную Поляну приходило много писем. И Лев Николаевич прикидывал на глобусе, откуда поступило очередное письмо. Одно оказалось из Америки. Три тысячи негров из штата Индиана просили у русского графа заступничества. Какую великую жизнь надо было прожить, чтобы получить и такое вот письмо от учителя-индуса: «Вы родились русским, но Вам принадлежит весь мир».

Рядом с глобусом деревянная некрашеная ручка с простым ученическим пером. Не верится, что ее держал автор «Войны и мира» — величайшего после «Илиады» и «Слова о полку Игореве» художественного творения.

Вспомнив «Войну и мир», легко представляется себе семилетний Левушка Толстой, читающий наизусть сто двадцать строк пушкинского «Наполеона». Отец был поражен чувством, с каким сын читал стихи о померкшем солнце Аустерлица, пылающей Москве и окровавленных снегах — вестниках падения надменного завоевателя, так и не успевшего постигнуть русское сердце.

Через два года отца не стало. А проживи он еще лет тридцать с небольшим, то с изумлением увидел бы, что его маленький толстый сын Лева-рева успел превратиться в прославленного писателя, чья грандиозная стройная книга-симфония о жизни «в миру» и войне, изменившей состояние мира, быстро распространяется по всему свету.

Считается, что Николай Ростов — прототип отца писателя. Но вера в прототипы — плохой помощник в постижении художественных таинств. Если и можно сблизить Николая Ростова с Николаем Ильичом, то, помимо их общей страсти к охоте, безусловно лишь в одном — в некоторой доле музыкальности и поэтичности.

Раскроем одну из «мирных», «семейных» страниц романа-эпопеи. Один только эпизод: Николай Ростов слышит голос поющей сестры и неожиданно открывает и в себе и в нас что-то новое: «Вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей фразы…» Задрожала терция — и тронулось что-то лучшее в его душе. «И это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире».

Как ни прекрасен своей гармоничной простотой исторический роман Пушкина «Капитанская дочка», мы, наверное, даже не сможем вообразить подобное состояние у ее главного героя Гринева. А почему собственно? Ведь Ростов столь же ординарный человек, что и Гринев, так же бестрепетно следует требованиям «чести», да и властям предан без лишних рассуждений.

Впрочем, отставной подполковник Николай Ильич Толстой был другим. Он, как вспоминал об отце писатель, «не только нигде не служил во времена Николая, но даже все друзья его были такие же люди свободные, не служащие и немного фрондирующие правительство». Ближайшие товарищи Николая Ильича были декабристы. Он позволял сыну зачитываться сочинениями Руссо и охотно давал ему свою тетрадку, в которую выписывал любимые стихотворения Пушкина.

Пушкина, Лермонтова и любимого своего Тютчева зрелый Толстой называл гармоническими поэтами, открыв в их творчестве закон подлинной художественности: доведенную до совершенства гармоническую правильность распределения предметов. Анализировать это явление невозможно, замечал писатель, но талантливыми художниками оно «чувствуется и усваивается».

За год до ухода из Ясной Поляны Лев Николаевич сказал в одной из бесед, что его волнуют стихи только больших талантов. «У Пушкина не чувствуешь стиха..,— доказывал он,— чувствуешь, что иначе нельзя сказать… Разумеется, совершенство и здесь недостижимо. Существует как бы бесконечно малая точка, и все дело в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к ней».

Он всю жизнь приближался к этой точке, начиная с детства, когда, по его признанию, «ему казалось, что он может сочинять», и, кончая последними днями в Астапове, когда в забытьи часто делал быстрые движения пальцами, точно писал.

…Падает взгляд на фотографию четырех сыновей Николая Ильича. Самый крайний, слева от брата Сергея, двадцатишестилетний артиллерийский прапорщик Лев Толстой. Каких-нибудь три года назад Сергей Николаевич называл его «пустяшным малым» — университет оставил, положения и видов на будущее никакого. Теперь младшему как будто удалось схватить удачу за хвост. Произведен в офицеры. В «Современнике» опубликована повесть «Детство». Начаты другие вещи. Молодой писатель как бы подытоживает опыт своей первой удачи: «Каждая глава должна выражать одну только мысль или одно чувство».

Он открыл литературное правило. Оно приближало его к заветной точке.

Композиция «Детства» отличалась музыкальной стройностью: вся повесть укладывалась в три дня. Три дня, которые раскрывают семь месяцев жизни Николеньки Иртеньева.

Внешне молодой Толстой действительно казался «пустяшным малым». Его, например, мало интересовало, что читали профессора в Казанском университете.

Университет был оставлен с такой же горячностью, как и многие другие начинания Толстого. Приехав в Ясную Поляну, он с неменьшим азартом занялся хозяйством. Но вот как-то заночевал в соседнем имении, где намеревался закупить тирольских телят, и попросил у управляющего на сон грядущий почитать какую-нибудь книгу. Первая попавшаяся книга оказалась «Евгений Онегин». Он прочел ее всю до конца, потом стал перечитывать вновь и так и не заснул до утра.

Пушкинский шедевр пришел к нему вовремя. Восемнадцатилетний Толстой уже научился из книг Руссо ценить человеческие чувства, тянуться к самовыражению. «Онегин» оказался той искрой, которая подожгла протянутый к наследственным тайникам одаренности бикфордов шнур, чтобы потом разразиться ослепительным взрывом творчества. И «Война и мир» и «Анна Каренина» содержат следы этого наиболее новаторского произведения Пушкина.

То, что напишет два десятилетия спустя о своей эпопее Толстой, можно ведь отнести и к «Евгению Онегину». «Что такое «Война и мир»? — писал он в послесловии. — Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. «Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось…»

«…Гениальный художник дает в своих произведениях не только новое содержание, но и новую форму». Толстой, как и Руссо, уважал обретенные в конкретной деятельности точные формулы. Эту свою формулу он повторит часто. И не только станет произносить ее быстро и увлеченно, будто на слух пробуя, но и последовательно проведет в творчество.

В философском уме Толстого жило диалектическое представление о том, что штампы обыденного языка повседневной логики не в состоянии выразить сокровенную сущность бытия. Не здесь ли источник глубокого понимания В. И. Лениным Толстого. На полях гегелевских лекций В. И. Ленин оставит такое замечание: «… Изображение движения мыслью есть всегда огрубление, омертвление… И в этом суть диалектики».

В конечном итоге Толстой диалектически переосмыслил накопленные веками различные способы изображения жизни, создав совершенно новый сплав, обладающий иными свойствами, чем вошедшие в него составные части, привнеся в мировой литературный процесс свои законы и открытия.

Тех изменчивых переливов переживаний, эмоций и мыслей, которые мы находим у Николеньки Иртеньева, не знали и взрослые герои пушкинских произведений. В первой повести Толстой новаторски воспроизвел не только становление своей личности в детском возрасте, но и становление своего творческого метода. Это было замечено еще при жизни писателя.

А. Фет (да и не только он) замечал в Толстом невольную оппозицию ко всему общепринятому. Не по душе большей частью была ему и современная литература. Все описывают вымышленных людей, рассуждает он в дневнике, иногда удачно, смотря по таланту писателя, большей частью неестественно. И вот, в том году, когда Сергей Николаевич назвал будущего писателя «пустяшным малым», тот пробует поломать традицию: избавиться от боязни быть смешным и показать в рассказе свои впечатления и мысли, возбуждающие эти впечатления. Так появляется рассказ Толстого «История вчерашнего дня», интересный для нас тем, что он на сто лет опередил поиски Пруста, Джойса, а также тех, кто называет себя сторонниками «антиромана».

Сколько раз потом Толстой будет сравнивать мастерство писателя с психологическим микроскопом, сколько раз будет стремиться изобразить мельчайшие движения души и в то же время соблюсти полную объективность самих наблюдений. А все началось с этого незначительного в масштабах его творчества рассказа, текст которого течет единым потоком сознания.

Склонность к противоречиям, к парадоксальности, суждений объяснялась у Толстого его крайней впечатлительностью. Впечатлительность постоянно толкала его начать жизнь сызнова и, откинув прошлое, как изношенное платье, облечься в чистые одежды… Он до последних дней жизни не мог удержаться от экспериментов над самим собою.

—  Хочу проверить себя до тонкости… — заявлял он и, наперекор начальству, отправлялся в осажденном Севастополе на опасные вылазки с чужими отрядами.

—  Хотел попробовать свою судьбу, — шутливо оправдывался перед Чертковым семидесятилетний Толстой, только что пробежавший через рельсы в нескольких метрах от безудержно приближающегося скорого поезда.

«История вчерашнего дня» писалась весной 1851 года, а уже летом волонтер Толстой участвует в операции русского отряда на Кавказе. Полгода спустя он заканчивает рассказ «Набег», послуживший этюдом для «Войны и мира». В самом начале своего наброска писатель сравнивает два высказывания о храбрости— Платона («знание того, чего нужно и чего не нужно бояться») и капитана Хлопова («храбрый тот, который ведет себя как следует»). В определении старого кавказского офицера содержится норма поведения, а не норма знания, и автор отдает ему предпочтение.

Незатейливый с виду капитан в старом истертом сюртуке без эполет и в бою не думает о храбрости: «Он был точно таким же, каким я всегда видал его: те же спокойные движения, тот же ровный голос, то же выражение бесхитростности на его некрасивом, но простом лице; только по более, чем обыкновенно, светлому взгляду можно было заметить в нем внимание человека, спокойно занятого своим делом».

Толстому всегда было неприемлемо несамостоятельное мышление, желание казаться оригинальным, а не быть им по существу. Таким выглядит в рассказе «высокий и красивый офицер в азиатской одежде» Розенкранц, «известный в полку за отчаянного храбреца». Не трудно заметить в тщеславном и пустом, имитирующем храбрость Розенкранце следы лермонтовского Грушницкого.

Проблема быть или казаться была дальше развита писателем в «Севастопольских рассказах» и в «Войне и мире», а капитан Хлопов оказался прямым предшественником капитана Тушина.

Как вспоминают современники, про себя молодой Толстой говорил редко, но всматривался в каждое новое лицо с особенным вниманием. Он угадывал людей своим артистическим чутьем, и его оценка часто оказывалась верной до изумления.

продолжение следует…