«Это — жизнь». Муфта

Продолжаем публикацию рассказов из книги художественных очерков «Это — жизнь» корреспондента «Правды»  Елены Каноненко. 1964 год.

Сержант Городков извлек из ящика серый пушистый комок и воскликнул с изумлением:

—  Братцы! Ведь это зверюшка какая-то. Ей-ей!

—   Никак котенок? Котенок и есть… Чучело кошачье… Вот чудеса!

—   Мать честная, да не кот это, а целый медведь… Топтыгин… Ушастый какой! Ах ты дурашка!

Разведчики столпились вокруг странного подарка, шу­тили, спорили и радовались. Пушистый комок переходил из рук в руки.

—   Солдаты! Да это муфта,— со смехом сказал один из бойцов.— Поверьте мне, это детская муфта… Я видел такую… Ну, ясно, глядите-ка, вон тут и отверстие…

—   Документ, братцы, прошу внимания! —торжествен­но объявил сержант Городков. Он распечатал конверт и вслух прочитал записку: — «Дорогие дяди фронтовики! Посылаем вам своего мишку, чтобы вы грели ручки. Лю­ся, Маша, Женя, Ваня, Фима, Додик, Танечка…» — И еще много, много детских имен.

В землянке дружно расхохотались. Потом стало тихо.

Медвежонок снова обошел круг. Было в нем что-то при­тягательное. На него смотрели с нежностью, его гладили, прижимали к небритым, жестким щекам. Кто-то шумно вздохнул. Кто-то пробормотал:

—   Поди ж ты… что придумали… «ручки»! — Посмот­рел на свою огромную ладонь, на пальцы с обломанными, желтыми от махорки ногтями, покачал головой и рассме­ялся: — Мизинец разве обогреть, солдаты, а?

У всех посветлело на душе. Вспомнили малых сыно­вей, дочек, сестренок. Этот необычайный подарок принес чистое детское дыхание, веселый лепет, серебряный смех. И на секунду сержанту Городкову показалось, что в зем­лянку, переваливаясь с бочка на бочок, вошел тихонько Гришутка, взобрался на колени, трется круглой щечкой о его щетинистую щеку, посапывает и что-то журчит так, как умеют журчать только малые дети и ручьи.

—   Эх, братцы, у меня парень — герой! Ну крепенький, что твой белый гриб! — мечтательно сказал сержант Го­родков.— А сердитый какой, ты, брат, с ним не шути… Три года его не видал, сейчас уж буквы понимает. Ро­динка у него на правом височке…

И каждый вспомнил вслух что-то о своем малыше: и взгляд, и повадки, и ямочку на щеке. И оттого, что вспомнили это, у всех прояснились лица, а потрескавшие­ся губы расползлись в широкие, добрые улыбки.

Только Иван Рыбалка сидел в углу по-прежнему мол­чаливый и скучный: некого ему было вспоминать, пото­му что был он холост, отец и мать его давно умерли, а младших сестер и братьев не было. Была у Ивана Рыбал­ки любимая девушка Груня, но давно перестала писать письма. И получалось, что некому ждать возвращения Ивана Рыбалки с войны, и жил он, как зло шутил сер­жант Городков, без аппетита.

—   Братцы! А ведь тут еще документ! — вскричал сер­жант Городков, извлекая из конверта вторую записку. Он прочел ее вслух, и разведчики узнали историю смеш­ной муфты.

Каждое утро питомцы детсада отправлялись с тетей Полей на прогулку. Они прихватывали с собой муфту. Муфта была одна на весь детский сад, и малыши пооче­редно грели руки в меховом мишкином пузе, подшитом голубым шелком. Они очень дорожили своим медвежон­ком. Они дрались из-за него и плакали горючими слезами. Но вот пришла тетя Поля и сказала: «Давайте, ре­бятки, пошлем к празднику бойцам письмо». И тогда они сами решили послать на фронт не только письмо, а са­мое хорошее, что у них было,— медвежонка.

Медвежонок лежал на столе, хитро щуря единствен­ный янтарный глаз. Он словно поглядывал на бойцов, словно спрашивал их: «Ну что же будет дальше, сол­даты?»

—   Братцы! Как же мы решим насчет Топтыгина?—ве­село спросил сержант Городков.

—   А так, по-моему, и решим: кому нынче в разведку идти — с тем и Топтыгин пойдет…

Долго еще шумела землянка, растроганная детской лаской.

Муфта досталась Ивану Рыбалке. Он молча спрятал пушистый комок за пазуху, обрядился в белый маскиро­вочный халат и в сумерки ушел…

Иван Рыбалка лежал в снегу, выслеживая зверя. Ле­жать было холодно и скучно. Немец не подавал призна­ков жизни. Ноги, руки, живот замерзли. Иван Рыбалка подумал о том, как давно он на войне, и как труден еще путь впереди, и как далеко он сейчас от родного села, представил себе празднично одетую Груню в жарко на­топленной избе: вот она рассказывает что-то гостям и хо­хочет, а сережки звенят в ее маленьких розовых ушах. И ей, может быть, все равно, замерзнет он или не замерз­нет в этих холодных снегах, убьют его или не убьют. Она, пожалуй, даже свободней вздохнет, если его не будет в живых.

И на секунду обиженному Ивану Рыбалке даже захо­телось замерзнуть: уж очень тошно у него было на серд­це, пусть бы оно, это чертово сердце, застыло так же, как застыли ноги и руки.

Но сердце не замерзло, и за пазухой было тепло, как в печке. Что это там такое припекает? Ах, это дитячий по­дарок, «мухта» или как там ее назвали хлопцы. Иван Рыбалка вытащил меховой комок и невольно усмехнулся краешком ледяных губ. Медвежонок смотрел на него единственным стеклянным глазом. Ухо его примялось, он был смешон.

—   Ну что, косолапый? — спросил Иван Рыбалка, раз­глаживая смятое медвежье ухо, и вдруг мысленно уви­дел гурьбу карапузов, которые дуют на свои маленькие озябшие пальцы,

«Миляги!..» — подумал Иван Рыбалка растроганно и просунул два пальца в муфту. Он согрел все пальцы по очереди и стал думать о детях. Вот кому он нужен, вот за кого драться до конца, вот за кого терпеть и стужу, и боль в теле, и сердечные муки.

«Жизнь наша! — шептал Иван Рыбалка на ухо серо­му пушистому комку.— Не дадим вас в обиду… а ужо вернусь —всем по мухте куплю, еще лучше куплю… Цыц, Топтыгин!».

Иван Рыбалка снова спрятал медвежонка за пазуху. Исчезли вялость, досада, теплее стало телу. Глаза напря­женно всматривались в белую мглу.

*******