Понятие революции

Публикуем материал, присланный в редакцию comstol.info читателем Сергеем Распоповым.

В современном обществе понятие «революция» давно стало популярным источником политических спекуляций. Революцией пугают и восторгаются, выставляют в качестве вселенского зла и абсолютного добра, называя революцией всё, что удобно для тех или иных пропагандистских задач.  При этом от научной составляющей этого понятие зачастую совсем ничего не остаётся.

По числу определений термин «революция» вряд ли может сравниться с такими социально-философскими понятиями, как «общество», «цивилизация», «культура» или «личность», однако и этот термин весьма многозначен, причем различные его значения наиболее четко раскрываются при логическом анализе понятия «революция» в парах с соотносительными категориями.

На общефилософском уровне исследования в паре «революция — эволюция» первая выступает как скачок-переворот (взрыв), как быстрое, стремительное, качественное изменение, преобразующее сущность системы; вторая — как постепенное, количественное изменение при сохранении сущности или, что, вероятно, ближе к истине, как постепенное, качественное изменение. С этой точки зрения, социально-политический процесс в России 1990-х годов, как и аналогичные процессы в бывших социалистических странах, несомненно, представляет собой революцию. Достаточно указать на:

— применение «шоковой терапии», в результате которого произошло «взрывное» движение от сверхцентрализованной экономики к практически нерегулируемой;

— обвальный характер приватизации, темпы которой на порядок превосходили по интенсивности аналогичные процессы в индустриально развитых странах (например, в Великобритании в период правления М. Тэтчер) при противоположном социально-экономическом результате;

— разрушение прежней государственности (Советского Союза);

— политические перевороты, а также гражданские войны, которые обычно являются верными спутниками революций, включая малую гражданскую войну в Москве (октябрь 1993 г.) и две локальные гражданские войны в Чечне (декабрь 1994 — август 1996 и август 1999 — март 2000), и т.п.

На политико-аксиологическом уровне в паре «революция — переворот» названные понятия различаются двояким образом: по объему и в аксиологическом аспекте. С точки зрения объема, согласно, например, марксистской традиции, понятие «революция» может употребляться в широком и узком смысле слова. В широком — для обозначения революции социальной, охватывающей различные сферы жизни общества; в узком — как синоним революции политической, решающей вопрос о власти.

В последнем смысле понятия «политическая революция» и «политический переворот» тождественны. И в этом смысле в России в 1990-е годы произошли революционные изменения. Что же касается аксиологического аспекта, то для массового сознания, да и большей половины теоретиков революция — нечто легитимное, морально оправданное, положительное, тогда как переворот отождествляется с нарушением закона, заговором, авантюрой и т.п.

На уровне политологического анализа в паре «революция-реформа» выделяется целый ряд характеристик, по которым различаются эти категории:

— революция — коренное преобразование, реформа — частичное;

— революция радикальна, реформа более постепенна;

— революция (социальная) разрушает прежнюю систему, реформа сохраняет ее основы;

— революция имеет как стихийную, так и сознательную составляющие. Реформа  — всегда сознательна (следовательно, в известном смысле реформа может быть названа революцией «сверху», а революция — реформой «снизу»).

С теоретической точки зрения важным во всех этих определениях является однозначная характеристика реформы как переустройства отдельных сторон, элементов системы, не затрагивающего ее основ, очевидная для подавляющего большинства специалистов. Впрочем, те же специалисты, переходя к анализу политических процессов в России, дружно называют реформами коренную ломку предшествующего общественного строя.

С точки зрения историко-социологической в паре «революция-реставрация» революция интерпретируется как переход к новому типу общества (социетальной системы, цивилизации, формации), а реставрация — как возвращение к его прежнему типу. В этом смысле российские «реформы» 1990-х годов, если и не представляли собой прямую попытку реставрации дооктябрьской общественной системы, то по крайней мере содержали ярко выраженные реставрационные тенденции, по силе соперничавшие с модернизационными, а часто их превосходившие.

Реставрационные тенденции проявлялись прежде всего в знаковой форме, в отношении к прежним символам: возвращение дореволюционного флага и герба; восстановление топонимов; коренное изменение отношения к символическим историческим фигурам (превращение большинства царей, несмотря на прокламируемые демократические ценности, из дьяволов в героев, а большинства генеральных секретарей — из героев в дьяволов); восстановление храмов и демонстративная религиозность политических лидеров и т.п.

При этом некоторые реставрационные проявления приобретали алогичный, полукурьезный, а то и трагикомический характер, лишний раз доказывающий справедливость древнего афоризма о невозможности вступить в одну реку дважды. Парадоксально выглядят попытки восстановления существовавших в дооктябрьской России социальных отношений и институтов — от сословий до монархической власти. Разумеется, мало кто станет возражать против освоения и развития культурного наследия дворянской интеллигенции или традиций казачества как особого российского субэтноса. Но когда поднимается вопрос о придании дворянам или казакам статуса сословий в качестве условия развития «новой России», то полезно чаще вспоминать азбучные истины социологии, согласно которым сословный тип социальной стратификации является признаком доиндустриальной средневековой цивилизации (феодализма), тогда как руководство постсоветской России неоднократно заявляло о намерении двигаться к цивилизации постиндустриальной.

В историко-аксиологическом аспекте в паре «революция—контрреволюция» первое из этих понятий означает прогрессивное преобразование, качественный скачок в движении общества вперед, тогда как второе — преобразование регрессивное, откат назад. Поскольку возникновение качественно новой общественной системы — не всегда прогресс, а восстановление прежней — не всегда регресс (революции тоже бывают консервативными), понятия реставрации и контрреволюции взаимосвязаны, но не тождественны.

Последнее, подобно понятиям «прогресс» и «регресс», имеет ярко выраженный аксиологический акцент. В силу этого оценка тех или иных исторических событий как революционных или контрреволюционных является относительной и определяется двумя группами факторов: во-первых, объективными последствиями этих событий для общества, которые нередко выявляются спустя многие десятилетия; во- вторых, мировоззренческими и научными позициями исследователя, включая его отношение к проблеме общественного прогресса и методам преобразования общества.

В последнее время предприняты попытки, рассматривая проблему на политико-философском уровне, вынести ее решение за рамки традиционной «системы координат», введя для обозначения событий 1985-1991 годов в Восточной Европе и Советском Союзе понятие «антиреволюция». При этом главный аргумент в пользу введения нового термина заключается в том, что эти события не только положили конец революционному циклу, связанному с Октябрем 1917 года, но и завершили целую эпоху революционности, порожденной Просвещением, более того, положили конец самой логике просветительской модернизации и связанной с ним революционности. «Изживание “просветительного революционизма”, — отмечает Р. Саква, — означает отнюдь не то, что больше не будет восстаний, переворотов, мятежей и бунтов, а то, что изменился философский смысл подобных событий», а именно: «отсутствует универсальная система светских догматов, которая могла бы подкрепить надежды на то, что политический переворот откроет путь в царство справедливости, заложит основы лучшего мира».

При этом, согласно Р. Сакве, «отказ от революционного социализма был не «революцией наоборот», или сокращенно, контрреволюцией, а «противоположностью революции», т.е. оппозицией революционному процессу как таковому». Аргументируя данный тезис, автор концепции называет два, по его мнению, кардинальных различин между антиреволюциями и контрреволюциями: «во-первых, они (антиреволюции) пытались преодолеть реальные революции, происшедшие в соответствующих странах в 1917-м и 1945- 1948 годах, и, во-вторых, они полностью отвергли всю логику революционного мышления, подчинявшую себе воображение европейцев на протяжении почти двух столетий».

Цозиция Р. Саквы приведена здесь столь подробно не только из- за ее оригинальности, но и для того, чтобы предоставить возможность читателю самостоятельно убедиться в характере ее аргументации.

Во-первых, едва ли не единственным реальным основанием этой концепции служит сравнительно мирный, «бархатный» путь осуществления большинства революций 1989-1991 годов. Однако этого явно недостаточно для радикальных выводов об «антиреволюционных революциях», ибо возможность мирного осуществления революций признавалась и прежде, в т.ч. даже такими радикальными революционерами, как основатели марксистской теории. Сказанное в значительной мере относится и к тезису о снятии противоположности между реформами и революцией. Такая противоположность в качестве абсолютной существовала лишь в головах революционеров-догматиков, тогда как в реальной жизни реформы нередко пере-растаяли в революцию и практически всегда ее сопровождали, завершая в постреволюционный период процесс трансформации одной общественной системы в другую.

Во-вторых, не более убедительными выглядят аргументы в защиту отличий антиреволюции от контрреволюции: достаточно напомнить, что те, кого Ж. Кондорсе в конце XVIII века именовал кон-революционерами, также искали свои социальные идеалы не в будущем, но в прошлом (своей страны) или настоящем (феодальной Европы).

В-третьих, осуществление новейших революций в индустриальных обществах и к тому же в мирное время действительно отличает их от большинства предшественниц. Однако отсюда вовсе не следует, будто эти революции кладут конец просветительскому пониманию модернизации. Скорее, наоборот: их лидеры почти повсеместно выдвигали лозунг «возвращения в цивилизацию», представляющий собою по сути вариант хрущевского призыва «Догнать и перегнать», но не за счет более быстрого развития системы, а путем кардинального изменения типа общественного развития.

Логика поведения новейших российских «антиреволюционеров» по всем остальным параметрам, включая готовность к применению насилия, воспроизводила логику поведения их предшественников, несмотря на противоположную направленность социального действия и бесконечные заявления о разрыве с традициями прошлого. Возможно, именно эти заявления Р. Саква и принял за сущность про-Цесиса. Более того, утверждение о преодолении просветительской логики представляется безнадежно оптимистичным и в отношении политических лидеров индустриально развитых стран: войны в Юго-славили, Афганистане и Ираке убедительно показали, что и среди них преобладает революционно-просветительское стремление «железной рукой загнать человечество к счастью».

Наконец, в-четвертых, что касается легкости осуществления «договорных революций», то она находит вполне реалистическое объяснение в бюрократическом характере этих революций (см. ниже).

Термин «смута», нередко используемый для характеристики современного этапа российской истории, не может быть определен через оппозицию к термину «революция». В действительности термин «смута», во-первых, представляет собой, скорее, образную характеристику, чем научную категорию либо понятие, характеризующее совокупность конкретных исторических событий, но не категорию политической или социологической науки. Во-вторых, при самых разнообразных трактовках применение данного термина к современному периоду российской истории некорректно, ибо это явно период революции либо инволюции (деградации, разложения). По логике вещей, смута должна заканчиваться восстановлением статус-кво с незначительными отклонениями в ту или иную сторону. В России же восстановление прежней системы невозможно.

Как уже отмечалось, в 90-е годы XX века термин «революция» для характеристики происходивших в стране процессов практически не применялся. Однако в начале нового века отказ от использования термина сменился его апологией, причем инициатива исходила как раз от тех, кто в свое время не только в значительной степени определял характер трансформационных процессов, но и присвоил им наименование реформ, утверждая, что «Россия лимит на революции исчерпала». Так, бывший помощник первого Президента России М. Краснов, отвечая на вопрос: «Что произошло в России в последнее десятилетие XX века?» — заявляет: «Произошла революция. Причем Великая революция, т.е. масштабная смена общественного и государственного строя, всего уклада жизни». Ему вторит Г. Саттаров, другой помощник Б. Ельцина, отмечающий, что «общество, которое не умеет вовремя осуществить эволюцию, заслуживает революции», называющий события конца XX века нашей великой буржуазной российской революцией и прогнозирующий ввиду ее незавершённости новые революции.

Новое обращение к термину «революция» объясняется, на наш взгляд, следующими причинами:

а) период революционных преобразований в России завершен, наступил период стабилизации и реформирования постреволюционного политического режима. В новых исторических условиях правящей элите нет необходимости скрывать характер произошедшей в стране трансформации. Не случайно Президент РФ В.В. 11утин уже в одном из телевизионных выступлений в октябре 2002 года назвал события начала 1990-х годов «бархатной» революцией;

б) если в конце 8о-х — первой половине 90-х годов прошлого века был дискредитирован термин «революция», то к началу XXI века дискредитированным оказался и термин «реформа». Ныне в массовом сознании этот термин прочно ассоциируется прежде всего с ухудшением социально-экономического положения.

Итак, популярное на рубеже 1980-1990-х годов, особенно в зарубежной публицистике, выражение «вторая русская революция» гораздо точнее отражает характер российского социально-политического процесса, чем термин «реформы». Самой слабой частью этой характеристики является порядковое числительное, ибо в зависимости от принятой системы отсчета и объема понятия (революция социальная или только политическая, предполагающая смену лидеров или резкий поворот политического курса) «вторая русская революция» может оказаться как третьей (после 1905 и 1917 гг.), так и шестой (после 1905, февраля 1917, октября 1917, перехода к нэпу и сталинского перелома), а скорее всего должна рассматриваться в контексте революционной эпохи (1917-1997 гг.).