Обитатели Безмолвных кварталов Варшавы

Вдоль западных, северо-западных и северо-восточных границ Варшавы тянутся ее зеленые и тихие Безмолвные районы. Обитатели этих районов не доставляют хлопот хозяевам города. У многих жителей Безмолвных районов даже нет фамилий. Просто «сентябрьские» могилы и порядковый номер. Могилы «повстанцев» и порядковый номер. Могилы «1-й армии Войска Польского» и порядковый номер. Советское кладбище, могилы 47-й армии и порядковый номер. Советское кладбище, могилы 2-й гвардейской танковой армии и порядковый номер. Их много, очень много безмолвных жителей этого города мертвых. Они сами вписали себя в историю моего города.

Траурные свечи в День поминовения усопших 1 ноября горят на всех могилах — польских, русских, украинских, белорусских, казахских, татарских и многих других. Умершие оставили прочный след в коллективной памяти варшавян. Но действительно ли живет каждый из них в памяти каждого отдельного человека! Если даже мы, те, кто их знал, потеряли их след? Уходящее время сгладило воспоминания. Сегодня мы уже не знаем точно, какое имя связано с запомнившейся юношеской улыбкой. Мы не знаем, в каком месте оборвался след нашего друга тех лет. Где искать сей-час останки, в каком Безмолвном квартале они покоятся, и под каким номером.

Наши пути сходились и расходились. В последний раз мы встретились, когда батареи его бригады были установлены на левом фланге нашей армии. На левом фланге моей дивизии, моего 9-го пехотного полка. Огнем прямой наводкой они старались сдержать бешеный натиск немцев на польский плацдарм на левом, варшавском берегу Вислы, плацдарм, защищаемый солдатами, повстанцами и населением города. Советские орудия стояли прямо на виду, посреди идущей вдоль реки улицы. Только отсюда можно было поддерживать плацдарм, но здесь нужно было и уметь выстоять. Он пришел к нам именно тогда. Разговаривали мы недолго. Мы шли на переправу, он возвращался на свою, простреливаемую со всех сторон «сковороду».

В феврале где-то в окраинных районах Поможа польские пехотинцы пропускали вперед колонны советской артиллерии. Я увидел знакомые лица командира дивизиона, командира батареи. Перед следующей машиной я поднял руку. Соскочили знакомые разведчики: «Как! Ты ничего не знаешь! Еще в декабре. Это было на Тархоминской кемпе. Мы возвращались из разведки. Он жил еще до утра… В вашем госпитале в Рембертове».

Вскоре после окончания войны я искал его могилу в Рембертове и не нашел. Говорят, всех погибших перенесли оттуда на постоянное кладбище в Варшаве. И лежит где-то там восемнадцатилетний советский солдат с Иртыша. А я уже не помню даже ни его фамилии, ни лица. Помню только белые брови и имя: Вася.

Подполковник Кулицкий был похоронен сначала также в совершенно случайном месте, в скверике на улице Победителей, в нескольких десятках метров от Вислы — там, где погиб.

Старый большевик, бывший долгие годы комиссаром в Советской Армии, пришел и нам в польскую армию заместителем командира 9-го пахотного полка. Теплота и сердечность старого политработника смягчали чрезмерную подчас суровую требовательность командира полка майора Мажаниского. Кулицкий умел к сухому приказу добавить сердечные, сочувственные слова: «Так надо, дружок, так надо…» И этого полк никогда не забывал. 17 сентября 1944 года он вал второй батальон, пробивавшийся сквозь заградительный огонь немцев, на исходный рубеж к переправе, к месту погрузки, к дивизионным понтонам и приданным советским амфибиям. На требуется слишком большого количества орудий и слишком большого количества снарядов, чтобы почти полностью заблокировать огнем весь этот короткий отрезок улицы, ведущей к Висле. Кулицкий шел первым, посреди улицы, чтобы его видели, чтобы быть на глазах у всего батальона. «Это не страшно, сынок, это совсем не страшно»,— часто повторял он. И ещё это своё: «Пойдем, ребята,— так надо, так надо».

Я знал одного юного лейтенанта из мотопехоты 8-го гвардейского танкового корпуса. Мы стояли рядом на Волыни, вместе шли через Люблинщину к Висле. Вместе сражались за предместье Варшавы — Прагу. В октябре 1944 года польские части сменили советские под Хощувкой, севернее Варшавы. Русские части прошли здесь с боями за день до нас. Среди зарослей граба на склоне оврага стоял сгоравший танк с сорванной гусеницей. Под днищем с полуобгоревшими автоматами в руках лежали танкисты. А рядом лежали обугленные тела пяти пехотинцев и офицера. Картина была ясна: танк потерял гусеницу, а из густых зарослей со всех сторон ползли немецкие истребители танков с фауст-патронами, а быть может, и с огнеметами… Десант мотопехоты защищал свой танк до конца. До последнего патрона…

У этого юного лейтенанта был опекун — солдат, значительно старше его по возрасту. Я часто видел, как он заботился о нем и как ворчал на своего командира, который вполне мог бы быть его сыном. Мне говорили, что он и тогда был с ним до конца. Впрочем, точно я не знаю, тот ли это танк, который был сожжен под Хощувкой. Но разве это так важно?

Нет! Я не составляю реестра погибших героев. Я даже не знаю, были ли они героями. Просто были. Они принесли сюда, на Вислу, свои руки и опыт солдата, опыт своей жизни, очень часто такой короткой. Они принесли свое желанна сражаться, волю к победе и стремление к счастью. Свои горячие сердца и свою жизнь. И здесь ее оставили. Они не были родом отсюда, но остались здесь. Пройдя две тысячи километров от Сталинграда, они навсегда остались здесь, в пятистах километрах от победы.

Нет! Я не собирался составлять реестра погибших героев. Я хотел лишь вспомнить о варшавянах с непольскими фамилиями, о тех варшавянах, которые здесь не родились, а умерли. О солдатах Советской Армии, гражданах города Варшавы, обитателях Безмолвных кварталов.